"Я всегда заставляю себя выходить из зоны комфорта"

Шарлотта Генсбур

Дочь французского музыканта и британской актрисы открыл всему миру датский режиссер. И сразу раздел. Потому что фон Триер.

Актриса и певица Шарлотта Генсбур — женщина не особо примечательная. Увидев ее на улицах Лос-Анджелеса или пляже Малибу, вы, скорее всего, пройдете мимо. Ну, может быть, отметите: надо же, какая хрупкая. Если вдруг случится чудо и выпадет шанс поболтать — заметите, что говорит она очень тихо, а смеется искренне, запрокинув голову. Американскому художнику Дагу Эйткену шанс выпал гораздо более серьезный: он не только пригласил Шарлотту в свой новый проект Station to Station, но и провел с ней целый час тет-а-тет.

ЭЙТКЕН: Шарлотта, знаешь, я к этому разговору совершенно не готовился. Но, наверное, это даже к лучшему?
ГЕНСБУР: Да, так интереснее.
ЭЙТКЕН: Осторожно, я очень любопытный, захочу знать о тебе все-все.
ГЕНСБУР (смеется): А я — о тебе. Такое впечатление, что ты кроме работы не видишь ничего.
ЭЙТКЕН: У меня сразу несколько проектов запущено, поэтому кажется, что я работаю круглыми сутками. Для меня творчество — как дерево с торчащими в разные стороны ветками: то одно, то другое. Нескончаемый процесс. Думаю, у тебя то же самое: в воскресенье с детьми на пляже, в будни — на съемках с Ларсом фон Триером (Шарлотта уже снялась у режиссера в «Антихристе», 2009, и «Меланхолии», 2011. ).
ГЕНСБУР: Разница между нами в том, что я не начинаю ничего сама.
ЭЙТКЕН: Ну как же? А твоя музыка, роли?
ГЕНСБУР: О’кей, в музыке я двигатель. Могу остановить работу, если не интересно. С актерством иначе: я исполнитель чужой задумки.
ЭЙТКЕН: Как вживаешься в образ?

ГЕНСБУР: Некоторые актеры создают своих героев сами, у меня так не получается. Я могу играть только себя, но в другом измерении: нахожу в себе эмоции, черты характера, о которых раньше не подозревала. Главное — не пытаться все контролировать. Да с Ларсом и не выйдет. Он может без зазрения совести сказать кому-то в лицо, что тот плохо играет. Но мне это в нем и нравится — он все время толкает людей на безумства. В первый же день приходит на площадку и говорит: «Я не знаю, что снимать. Покажите, на что вы способны». И ты ужасно психуешь, когда входишь в кадр и не знаешь, что делать. Надо быть готовой, что после первой попытки тебя засмеют.
ЭЙТКЕН: Зато у тебя огромное пространство для импровизации.
ГЕНСБУР: О да, просто гигантское. Знаешь, Ларс может быть жестоким с актерами. Впрочем, он всегда честен. И еще он на дух не переносит актерство, когда люди заигрываются. Очень хорошо его понимаю.
ЭЙТКЕН: Но для вашей профессии это нормально. Вот ты разве не играешь роль?
ГЕНСБУР: Да постоянно. Я не шучу. Все время притворяюсь, и меня это страшно раздражает. Вот сейчас прислушиваюсь к нашему разговору и понимаю, что тоже притворяюсь.

Платье, Proenza Schouler.

ЭЙТКЕН: А в искусстве вообще не ясно, где кончается выдумка и начинается реальная жизнь. Где эта граница?
ГЕНСБУР: Не знаю. А сам-то ты умеешь быть настоящим?
ЭЙТКЕН: Понятия не имею.
ГЕНСБУР: Я — нет. Например, я стараюсь бороться со своей вежливостью, потому что это качество мешает мне быть собой.
ЭЙТКЕН: То есть под твоей овечьей шкуркой скрывается дикая волчица?
ГЕНСБУР: Еще какая.
ЭЙТКЕН: Так освободи ее! Когда ты начала играть?
ГЕНСБУР: В 12 лет. Мама (модель и актриса Джейн Биркин. ) постоянно брала меня с собой на съемки. Тогда она снималась в фильме «Пиратка», где играла девочка постарше меня. Видимо, я смотрела на нее с такой завистью, что мама это заметила. И написала мне записку: «Они ищут девочку твоего возраста. Тебе стоит сходить». Вслух мама ничего не сказала, чтобы на меня не давить, но выразительно смотрела в глаза. Я пошла на пробы.
ЭЙТКЕН: Как чувствовала себя перед камерой? Нервничала? Или ощутила свободу?
ГЕНСБУР: Я очень стеснялась. Представь, что до этого я только и слышала: «Девочка, отойди от объектива!» И лезла под диван, чтобы посмотреть, как играет мама. Так что когда камеру направили на меня, я не знала, куда себя деть от смущения. Помню, как первый раз заплакала по команде режиссера. Я очень собой гордилась. Это было мое первое актерское достижение.
ЭЙТКЕН: Со стороны твое детство выглядит абсолютно нереально: папа Серж Генсбур — великий шансонье всех времен, а мама Джейн Биркин — муза всех режиссеров, музыкантов, дизайнеров. Для нас фантастика, а для тебя — обычное дело. Как ты во всем этом жила?
ГЕНСБУР: Не думай, что круглые сутки я смотрела на то, как мой отец пишет песни. Мы просто жили. Мама с папой любили повеселиться, ходили по барам. (Смеется.) Мы слушали Шопена, Баха, Элвиса Пресли. Общались с артистами, родительскими друзьями.
ЭЙТКЕН: То есть твоя жизнь — коллаж: артисты звенят рюмками на кухне, папа пишет стихи, маму фотографируют для журнала. Аэропорты, отели, чек-ин, чек-аут.
ГЕНСБУР: Да, но это не та жизнь знаменитостей, про которую пишут в журналах. Никаких крайностей, никакой расточительности. Мои родители были бунтарями, они не мечтали поселиться в Версале и купаться в роскоши. Мы жили либо в папином доме в Париже, либо в крохотном коттедже у мамы в Нормандии. Отец боялся летать, поэтому мы брали билеты на ночной поезд. Но дальше Лондона или Венеции не ездили. А однажды полетели с ним на Барбадос, и он жутко надрался. Я вечно боролась с его тягой к выпивке. Хотя могла бы проявить сочувствие.
ЭЙТКЕН: Венеция, Барбадос — разве это обычное детство?
ГЕНСБУР: Ты прав, моя жизнь и правда похожа на коллаж. Но, наверное, у любой семьи есть свои странности? Мои родители развелись, когда мне было девять, и отец стал жить с Бамбу. Причем моя мачеха была старше меня на 12 лет, так что скорее годилась в сестры. Мама нашла другого мужчину. А в 19 лет я встретила Ивана, моего будущего мужа. Мы вместе уже 22 года. А что такое в юности встретить мужчину и больше с ним не расставаться? Это как прожить еще несколько жизней: когда тебе 20, потом 30 и так далее.
ЭЙТКЕН: И в какой из этих жизней тебе пришло в голову заняться музыкой?
ГЕНСБУР: Родители постоянно таскали со студии бесплатные виниловые сорокапятки с отвратительной французской попсой, поэтому в детстве я наслушалась всякой музыкальной пошлятины. Хотя, конечно, и о Pink Floyd знала, и о Иэне Дьюри, и о The Beatles.
ЭЙТКЕН: Ну не переживай так, у твоей музыки ничего общего с попсой нет. Она очень атмосферная, мечтательная, психоделичная даже. Я давно хотел тебе сказать, что твой голос — это еще один инструмент, он сливается с остальными.
ГЕНСБУР: В этом и смысл. Поэтому мне хотелось поработать с группой Air, добавить свой голос в их поток звуков. Мне кажется, что своего, поставленного голоса у меня нет. Ну и что? Я на этот счет не волнуюсь.
ЭЙТКЕН: И правильно.
ГЕНСБУР: Теперь я тоже так думаю. А вот когда поехала в свой первый тур с американским музыкантом Беком, я только и делала, что боролась со смущением.
ЭЙТКЕН: Как ты пишешь песни?
ГЕНСБУР: Пишу только о личном, о том, что трогает. Раньше думала, что не смогу сочинять на французском.
ЭЙТКЕН: Почему?
ГЕНСБУР: Слишком знаменитым и талантливым был мой отец. Но это все-таки мой родной язык, я на нем думаю и чувствую.
ЭЙТКЕН: А твой отец как сочинял песни?
ГЕНСБУР: Он придумывал мотив, название. Сажал меня, мою сестру Кейт, маму, Бамбу, своего директора и наигрывал новый шедевр. Не то чтобы ему важно было наше мнение, просто хотел увидеть первую реакцию. А текст сочинял в последний момент, в ночь перед записью в студии. Это было ужасным мучением, но по-другому он не умел. У меня осталась его сумка с кассетами, на которых есть материалы для неопубликованного альбома.
ЭЙТКЕН: Ого! Дашь послушать?
ГЕНСБУР: Да я и сама не могу его послушать! Он записан на кассетах для механического пианино. Ищу такое уже 22 года. И, кажется, неспроста до сих пор не нашла. Наверное, ищу плохо.
ЭЙТКЕН: Какой фильм с твоим участием мы увидим в этом году?
ГЕНСБУР: Комедию «Джек в царстве женщин» Риада Саттуфа и совсем не комедию «Нимфоманка» Триера (мировая премьера фильма в декабре этого года. ). Ни один я сама еще не видела, поэтому не спрашивай, что я о них думаю. (Смеется.)
ЭЙТКЕН: Чувствую, с Триером шокирующий будет проект. А как ты туда попала?
ГЕНСБУР: Помнишь ту скандальную пресс-конференцию в Каннах, где Ларс наговорил кучу вещей про Гитлера? Так вот перед этим мы давали интервью, и на вопрос о следующем фильме он ответил: «Буду снимать порно вот с этими двумя» — и показал пальцем на меня с Кирстен Данст. Ну, мы посмеялись, думали: шутит.
ЭЙТКЕН: И что, это правда порнофильм?
ГЕНСБУР: Это история жизни женщины от двух до 50 лет, рассказанная сквозь призму ее сексуальных опытов.
ЭЙТКЕН: У вас с Ларсом прямо команда мечты.
ГЕНСБУР: Надеюсь. Хотя сейчас как-то грустно стало: вдруг это наш последний фильм? Вдруг Ларс меня больше не пригласит?
ЭЙТКЕН: Эй, не печалься. У нас с тобой еще Station to Station впереди. Это будет такой кочевнический проект: поезд едет через всю Америку из Сан-Франциско в Нью-Йорк, а на остановках мы устраиваем хеппенинги. Наша с тобой остановка — в Бруклине, с марширующими шаманами, с разноцветными дымовыми шашками.
ГЕНСБУР: В проекте кроме меня еще много музыкантов. Какие песни они будут петь?
ЭЙТКЕН: Все, что захотят. Возможно, ты решишь спеть с группой No Age или The Stooges. Смысл проекта в том, чтобы научиться отпускать, освобождаться.
ГЕНСБУР: Это самое сложное и в музыке, и в кино. Но в этом суть творчества.
ЭЙТКЕН: Точно. Ведь когда ты делаешь одно и то же, пусть даже блестяще и с удовольствием, то становишься предсказуемым.
ГЕНСБУР: Поэтому я всегда заставляю себя выходить из зоны комфорта. Время от времени делать что-то мне не свойственное, новое.
ЭЙТКЕН: Ты молодец. Не просто сидишь сложа руки в ожидании режиссера или композитора, который напишет для тебя хит.
ГЕНСБУР: Даг, как ты думаешь, искусство должно провоцировать?
ЭЙТКЕН: Нет. Я даже не уверен, что мы правильно понимаем слово «провокация». Люди думают, это обязательно что-то громкое, связанное с сексом или насилием. А на деле провокацией можно назвать, к примеру, скульптуру-куб Дональда Джадда. Сидишь, смотришь на него и думаешь: что же в нем такого? Обрамленная пустота.
ГЕНСБУР: И это провокация?
ЭЙТКЕН: Да. Или вот, извини, я снова о твоем детстве: представляю все эти картинки — отели, машины, отец твой. И на эту картинку отлично ложится саундтрек Генсбура. Люди же думают, что все твое детство было наполнено провокациями, весь ваш образ жизни.
ГЕНСБУР: Они думают, раз я дочь музыканта и актрисы, значит, пускалась во все тяжкие. Но я никогда не пила и наркотиками не баловалась — в детстве на все это насмотрелась. Я скорее наблюдала за жизнью взрослых.
ЭЙТКЕН: И что ты там увидела?
ГЕНСБУР (смеется): Стала бояться всего ненатурального. Помню, мама однажды сказала: «Господи, зачем я так малевала себе лицо в 1960-х?» После этого я ходила только в футболке и джинсах.
ЭЙТКЕН: И что, никакой помады?
ГЕНСБУР: Мне не идет. Но мои дочери интересуются девчачьими штучками, любят розовый цвет.
ЭЙТКЕН: И еще как ни встречу тебя — ты все время в ковбойских ботинках.
ГЕНСБУР: Да, я не модница, не в кого. У папы в гардеробе было всего две-три пары ботинок Repetto, мама наряжалась только на выход. Вот сестры, а мы все от разных отцов (певица Лу Дуайон и фотограф Кейт Барри.), совсем на меня не похожи. Всегда ходили на вечеринки, искали себя. Я так не умею, ищу себя только через кино.
ЭЙТКЕН: Это очень круто. Гораздо круче, чем полный шкаф модной одежды.